Марк Твен. Как меня выбирали в губернаторы

Было совершенно очевидно, что за последние годы они погрязли во всевозможных пороках. 

Я упивался своим превосходством над ними и в глубине души ликовал, но некая мысль,  как мутная струйка, омрачала безмятежную гладь моего счастья: ведь   мое имя будет сейчас у всех на устах вместе с именами этих прохвостов! Это стало беспокоить меня все больше и больше. В конце концов я решил посоветоваться со своей бабушкой. Старушка ответила  быстро и решительно. Письмо ее гласило:

«За всю свою жизнь ты не совершил ни одного бесчестного

поступка. Ни одного! Между тем взгляни только в газеты, и ты

поймешь, что за люди мистер Смит и мистер Блэнк. Суди сам, можешь

ли ты унизиться настолько, чтобы вступить с ними в политическую

борьбу?»

Именно это и не давало мне покоя! Всю ночь я ни на минуту не сомкнул глаз. В конце концов я решил, что отступать уже поздно. Я взял на себя определенные обязательства и должен бороться до конца.

За завтраком, небрежно просматривая газеты, я наткнулся на следующую заметку и, сказать по правде, был совершенно ошеломлен:

«Лжесвидетельство. Быть может, теперь, выступая перед народом в

качестве кандидата в губернаторы, мистер Марк Твен соизволит

разъяснить, при каких обстоятельствах он был уличен в нарушении

присяги тридцатью четырьмя свидетелями в городе Вакаваке

(Кохинхина) в 1863 году? Лжесвидетельство было совершено с

намерением оттяпать у бедной вдовы-туземки и ее беззащитных детей

жалкий клочок земли с несколькими банановыми деревцами –

единственное, что спасало их от голода и нищеты. В своих же

интересах, а также в интересах избирателей, которые будут, как

надеется мистер Твен, голосовать за него, он обязан разъяснить эту

историю. Решится ли он?»

У меня просто глаза на лоб полезли от изумления. Какая грубая, бессовестная клевета! Я никогда не бывал в Кохинхине! Я не имею понятия о Вакаваке! Я не мог бы отличить бананового дерева от кенгуру! Я просто не знал, что делать. Я был взбешен, но совершенно беспомощен.  Прошел целый день, а я так ничего и не предпринял. На следующее утро в той же газете появились такие строки:

«Знаменательно! Следует отметить, что мистер Марк Твен хранит

многозначительное молчание по поводу своего лжесвидетельства в

Кохинхине!»

(В дальнейшем, в течение всей избирательной кампании эта газета

называла меня не иначе, как «Гнусный Клятвопреступник Твен».)

Затем в другой газете появилась такая заметка:

«Желательно узнать, не соблаговолит ли новый кандидат в

губернаторы разъяснить тем из своих сограждан, которые

отваживаются голосовать за него, одно любопытное обстоятельство:

правда ли, что у его товарищей по бараку в Монтане то и дело

пропадали разные мелкие вещи, которые неизменно обнаруживались

либо в карманах мистера Твена, либо в его „чемодане“ (старой газете,

в которую он заворачивал свои пожитки). Правда ли, что товарищи

вынуждены были наконец, для собственной же пользы мистера Твена,

сделать ему дружеское внушение, вымазать дегтем, вывалять в перьях

и пронести по улицам верхом на шесте, а затем посоветовать поскорей

очистить занимаемое им в лагере помещение и навсегда забыть туда

дорогу? Что ответит на это мистер Марк Твен?»

Можно ли было выдумать что-либо гнуснее! Ведь я никогда в жизни не бывал в Монтане! (С тех пор эта газета называла меня «Твен, Монтанский Вор».)Теперь я стал развертывать утреннюю газету с боязливой осторожностью, – так, наверное, приподнимает одеяло человек, подозревающий, что где-то в постели притаилась гремучая змея.

Однажды мне бросилось в глаза следующее:

«Клеветник уличен! Майкл О’Фланаган – эсквайр из Файв-Пойнтса,

мистер Снаб Рафферти и мистер Кэтти Маллиган с Уотер-стрит под

присягой дали показания, свидетельствующие, что наглое утверждение

мистера Твена, будто покойный дед нашего достойного кандидата

мистера Блэнка был повешен за грабеж на большой дороге, является

подлой и нелепой, ни на чем не основанной клеветой. Каждому

порядочному человеку станет грустно на душе при виде того, как ради

достижения политических успехов некоторые люди пускаются на

любые гнусные уловки, оскверняют гробницы и чернят честные имена

усопших. При мысли о том горе, которое эта мерзкая ложь причинила

ни в чем не повинным родным и друзьям покойного, мы почти готовы

посоветовать оскорбленной и разгневанной публике тотчас же учинить

грозную расправу над клеветником. Впрочем, нет! Пусть терзается

угрызениями совести! (Хотя, если наши сограждане, ослепленные

яростью, в пылу гнева нанесут ему телесные увечья, совершенно

очевидно, что никакие присяжные не решатся их обвинить и никакой

суд не решится присудить к наказанию участников этого дела.)» 

Ловкая заключительная фраза, видимо, произвела на публику должное впечатление: той же ночью мне пришлось поспешно вскочить с постели и убежать из дому черным ходом, а «оскорбленная и разгневанная публика» ворвалась через парадную дверь и в порыве справедливого негодования стала бить у меня окна и ломать мебель, а кстати захватила с собой кое-что из моих вещей. И все же я могу поклясться всеми святыми, что никогда не клеветал на дедушку мистера Блэнка. Мало того – я не подозревал о его существовании и никогда не слыхал его имени.

(Замечу мимоходом, что вышеупомянутая газета с тех пор стала

именовать меня «Твеном, Осквернителем Гробниц».)Вскоре мое

внимание привлекла следующая статья:

«Достойный кандидат! Мистер Марк Твен, собиравшийся вчера

вечером произнести громовую речь на митинге независимых, не

явился туда вовремя. В телеграмме, полученной от врача мистера

Твена, говорилось, что его сшиб мчавшийся во весь опор экипаж, что у

него в двух местах сломана нога, что он испытывает жесточайшие

муки, и тому подобный вздор. Независимые изо всех сил старались

принять на веру эту жалкую оговорку и делали вид, будто не знают

истинной причины отсутствия отъявленного негодяя, которого они

избрали своим кандидатом. Но вчера же вечером некий мертвецки

пьяный субъект на четвереньках вполз в гостиницу, где проживает

мистер Марк Твен. Пусть теперь независимые попробуют доказать, что

эта нализавшаяся скотина не была Марком Твеном. Попался наконец-то! Увертки не помогут! Весь народ громогласно вопрошает: „Кто был

этот человек?“».

Я не верил своим глазам. Не может быть, чтобы мое имя было связано с таким чудовищным подозрением! Уже целых три года я не брал в рот ни пива, ни вина и вообще никаких спиртных напитков.  (Очевидно, время брало свое, и я стал закаляться, потому что без особого огорчения прочел в следующем номере этой газеты свое новое  прозвище: «Твен, Белая Горячка», хотя знал, что это прозвище останется за мной до конца избирательной кампании.)К этому времени на мое имя стало поступать множество анонимных писем. Обычно они бывали такого содержания:

«Что скажете насчет убогой старушки, какая к вам стучалась за

подаянием, а вы ее ногой пнули? Пол Прай».

Или: «Некоторые ваши темные делишки известны пока что одному

мне. Придется вам раскошелиться на несколько долларов, иначе газеты

узнают кое-что о вас от вашего покорного слуги. Хэнди Энди».

Остальные письма были в том же духе. Я мог бы привести их здесь, но думаю, что читателю довольно и этих. Вскоре главная газета республиканской партии «уличила» меня в подкупе избирателей, а центральный орган демократов «вывел меня на чистую воду» за преступное вымогательство денег. (Таким образом, я получил еще два прозвища: «Твен, Грязный Плут» и «Твен, Подлый Шантажист».)

Между тем все газеты со страшными воплями стали требовать «ответа» на предъявленные мне обвинения, а руководители моей партии заявили, что дальнейшее молчание погубит мою политическую карьеру. И словно для того, чтобы доказать это и подстегнуть меня, на следующее утро в одной из газет появилась такая статья:

«Полюбуйтесь-ка на этого субъекта! Кандидат независимых

продолжает упорно отмалчиваться. Конечно, он не смеет и пикнуть.

Предъявленные ему обвинения оказались вполне достоверными, что

еще больше подтверждается его красноречивым молчанием. Отныне

он заклеймен на всю жизнь! Поглядите на своего кандидата,

независимые! На этого Гнусного Клятвопреступника, на Монтанского

Вора, на Осквернителя Гробниц! Посмотрите на вашу воплощенную

Белую Горячку, на вашего Грязного Плута и Подлого Шантажиста!

Вглядитесь в него, осмотрите со всех сторон и скажите, решитесь ли

вы отдать ваши честные голоса этому негодяю, который тяжкими

своими преступлениями заслужил столько отвратительных кличек и не

смеет даже раскрыть рот, чтобы опровергнуть хоть одну из них».

Дальше уклоняться было уже, видимо, нельзя, и, чувствуя себя глубоко униженным, я засел за «ответ» на весь этот ворох незаслуженных грязных поклепов. Но мне так и не удалось закончить  мою работу, так как на следующее утро в одной из газет появилась новая ужасная и злобная клевета: меня обвиняли в том, что я поджег сумасшедший дом со всеми его обитателями, потому что он портил вид из моих окон. Тут меня охватил ужас. Затем последовало  сообщение о том, что я отравил своего дядю с целью завладеть его имуществом. Газета настойчиво требовала вскрытия трупа. Я боялся, что вот-вот сойду с ума. Но этого мало: меня обвинили в том, что, будучи попечителем приюта для подкидышей, я пристроил по протекции своих выживших из ума беззубых родственников на  должность разжевывателей пищи для питомцев. У меня голова пошла  кругом. Наконец бесстыдная травля, которой подвергли меня враждебные партии, достигла наивысшей точки: по чьему-то наущению во время предвыборного собрания девять малышей всех цветов кожи и в самых разнообразных лохмотьях вскарабкались на трибуну и, цепляясь за мои ноги, стали кричать: «Папа!»

Я не выдержал. Я спустил флаг и сдался. Баллотироваться на должность губернатора штата Нью-Йорк оказалось мне не по силам. Я написал, что снимаю свою кандидатуру, и в порыве ожесточения подписался:

«С совершенным почтением ваш, когда-то честный человек, а ныне:

Гнусный Клятвопреступник, Монтанский Вор, Осквернитель Гробниц,

Белая Горячка, Грязный Плут и Подлый Шантажист Марк Твен».